ЛЕБЕДЬ
I
Где, Андромаха, вы? — Зардевшийся от крови
Скамандр, в чьем зеркале была отражена
Скорбь ваших горьких мук и доли вашей вдовьей,
И зашумевшая от слез его волна
На память мне пришли, печальная царица,
Когда я проходил по площади Дворца.
— Парижа старого уж нет (лицо столицы
Меняется, увы, быстрее, чем сердца!).
Воскресши вновь в уме моем, зашелестели
Палатки, хлам блестел за окнами лачуг,
Лес незаконченных колонн и капителей,
Заросших плесенью, покрыл широкий луг.
Зверинец, помню, там свои расставил клетки,
И в час, когда, дрожа под ранней синевой,
Труд просыпается и тучи пыли едкой
Встают под метлами вдоль мертвой мостовой,
Я видел лебедя, бежавшего из плена.
Он лапою своей сухие плиты тер,
И по земле влачил он грудь, белее пены.
В канаве высохшей, раскрывши клюв, простер
Он крылья царские над пыльными камнями
И словно говорил, об озере родном
Скорбя: «Когда же, дождь, польешься ты ручьями
На землю скудную; когда же грянешь, гром?»
И, символ наших душ, несчастный тот порою
К немым, насмешливым, жестоким небесам
Тянулся жадною, дрожащей головою,
Как будто посылал упреки он богам.
II
Париж меняется, но всё в моей печали
Осталось! Новые дворцы, леса, гранит,
Кварталы старые меня околдовали,
И память о былом дух давит и щемит.
Пред Лувром я стою в раздумии, и снова
Я вспомнил лебедя в тот ранний, горький час,
Как все изгнанники, святого и смешного
И вечною тоской томимого; и вас,
Вдова великого супруга, Андромаха,
Рабыней ставшая надменного царя
Подруга Гектора, вдали родного праха
Жить осужденная, другим любовь даря.
Мне негритянки жаль, беспомощно бредущей
По грязи города, в просторах площадей
Ища высоких пальм страны своей цветущей
За мутною стеной туманов и дождей.
Жаль всех, к кому любовь уже не возвратится,
Кто ядом напоен обманутой мечты
И скорбь сосет, как мать иль добрую волчицу;
Жаль немощных сирот, увядших, как цветы.
Так, в сумрачном лесу, где дух живет в изгнаньи,
Воспоминание трубит победно в рог.
О тех я думаю, кому грозят страданья,
И горемыках всех, кого замучил Рок.
СЕМЬ СТАРИКОВ
Столица шумная, волшебный, странный город,
Где призраки и днем снуют средь суеты!
Обманы тайн немых и снов в колоссе гордом,
Как соки жил его, повсюду разлиты.
Осенним утром раз, когда дома, высоко
Над грустной улицей серея сквозь туман,
Подобно берегам бурливого потока,
Немели, и, давя на сердце как дурман,
Простор был весь залит мглой желтою и мутной,
Бродил я, совести заслышав поздний зов
И душу, как герой, ведя на подвиг трудный,
Предместьем, тяжело дрожавшим от возов.
Старик в изорванном и грязном одеяньи,
Напоминавшем цвет небес в тот хмурый час,
К кому бы потекли обильно подаянья,
Не будь зловещих искр его угрюмых глаз,
Вдруг появился. Был зрачок его змеиным
Напитан ядом; взор мороза был острей;
Седая борода торчала длинным клином,
Пугая жесткою щетиною своей.
Он был не сгорбленный, но сломанный, и угол
Прямой образовал ногами и спиной,
Клюка в его руке, иссушенной недугом,
Дрожала, и плелся он поступью хромой,
Больной, одной ноги лишившейся скотины.
По снегу грязному он шел, стуча клюкой
Как будто о гроба, душе уж ни единой
Не нужен и всему враждебный и чужой.
За ним шел вслед другой, ничем не отличимый
От первого. Судьба из Ада извлекла
Столетних близнецов, прошедших молча мимо
Меня, и та же цель те призраки звала.
Имел ли дело я с враждебною затеей
Иль случаем слепым, орудьем злых богов?
Я насчитал подряд, от страха холодея,
Семь одинаковых и жутких стариков.
Поймите вы, кому смешно мое волненье,
Чья не трепещет грудь с моею заодно,
Что тем чудовищам, при всем их одряхленьи,
Казалось мерзкое бессмертие дано.
Хватило ли бы сил моих и на восьмого
Из этих двойников, предвестников беды,
Подобно фениксам рождавшихся всё снова?
— Но я свой взор отвел от адской череды.
Как пьяный, в чьих глазах двоится всё, в смущенья
Вернулся я к себе, дверь запер, чтоб не дать
Тем призракам пройти за мной, и смысл виденья
Нелепого хотел напрасно разгадать.
Вотще стремилась мысль моя найти опору:
Играла буря мной и волею моей,
Как судном без снастей играет средь простора
Волна неведомых, чудовищных морей!
СТАРУШКИ
I
Бредя по улицам кривым столицы старой,
Где самый ужас полн глухого колдовства,
Подстерегаю я, покорен странным чарам,
Немые, ветхие, родные существа.
Уроды жалкие красавицами были
Иль героинями. — Нельзя нам тех теней
Горбатых не любить. Душа в них давней былью
Полна. — Идут они, закутавшись плотней,
Гонимые бичом осеннего ненастья;
Томит их уличный стремительный поток,
И жмут они к груди, как дар былого счастья,
Мешочек бисерный иль вышитый платок.
Бегут они, спеша походкою нескладной;
Ползут, как раненый смертельно зверь лесной;
Иль пляшут невпопад, как будто беспощадный
Бес куклы дергает упрямою рукой.
Но острые глаза и ясные Бог дал им;
То ямы, где вода во мраке вечном спит;
Глаза такие же он дал и детям малым,
Смеющимся всему, что ярко заблестит.
— Заметили ли вы, что у старух нередко
Как детский гробик мал бывает вечный дом?
Смерть, мудрый гробовщик, пленительный и меткий
Являет символ нам в подобии таком.
Когда встречаю я такие привиденья
На фоне городской кишащей суеты,
Мне кажется всегда: еще одно мгновенье,
И ждет их колыбель за гранью темноты.
Иль, перебрав в уме ряд образов, я часто
При виде тех существ, где всё пошло вразброд,
Гадаю, сколько раз менять был должен мастер
Вид ящиков, куда тела он все кладет.
— Глаза те кладези, где спят во мраке слезы;
Горнила, полные остывшею рудой…
К таинственным глазам влекутся вечно грезы
Всех тех, кто вскормлен был страданьем и бедой!